Привык носить лувр в кармане

Киевский художник-иллюстратор Слава Ерко (если назвать его полным именем - Владислав - он, наверно, сразу почувствует себя на том собрании, где расставался с едва не полученным билетом члена КПСС) стал особенно широко известен после работы над выпущенным издательством "София" в 2002 году "Алхимиком" Пауло Коэльо. Тогда же российское "Книжное обозрение" объявило Ерко "Человеком Книги", лучшим художником года. До этого Слава в "Софии" уже достойно оформил более 20-ти книг, в том числе и к произведениям Карлоса Кастанеды, Ричарда Баха. Но все же, когда тебя называет "лучшим в мире иллюстратором своих книг" самый продаваемый на планете писатель, это, согласитесь, не просто здорово поднимает твой статус: о тебе все начинают говорить и тобой интересоваться.

Ну, раз Ерко интересуются, пусть он сам о себе и рассказывает (кто ж еще сделает это лучше?).

Как началась работа над книгами Пауло Коэльо.

Сначала, как всегда, предложили нарисовать обложку. А мне хотелось рисовать иллюстрации. Хоть немножко, ну не больше десяти, ну, пожалуйста! И Юра Смирнов (директор "Софии") сдался. Вот я и нарисовал. Ведь до Коэльо я оформлял в основном обложки. Но это все-таки зона дизайнера. А я, честно говоря, дизайнер слабый и еще очень хочу рисовать. Поэтому обложки, я всегда перегружал, мне хотелось втиснуть в них все, что мне не терпелось нарисовать, прекрасно понимая, что мне профессионалы скажут, что обложка перегружена.

Нравится ли Коэльо-писатель самому.

Честно? Я не считаю Коэльо столпом литературы нашего времени. Даже не отношу его к вершинам Латиноамериканской литературы. Часто ругаюсь, когда натыкаюсь внутри коэльевских текстов то на Борхеса, то на Экзюпери, то на Кастанеду, то на огромное количество похожестей из других книг. Однако в каждой книжке нахожу какие-то параллели с моими сегодняшними переживаниями. И замечаю, что чаще всего это меня раздражает. Как будто кто-то указал тебе на твои слабости. Или поставил неприятный диагноз именно сегодняшней твоей жизни.

Сейчас у нас на Украине, да и в России тоже, идет неприятие Коэльо интеллектуалами и литераторами, пишущими умные книги. Я все это прекрасно понимаю. Но есть в книгах Коэльо какой-то фокус, магнит который притягивает, особенно женскую аудиторию. Я знаю нескольких из них, первыми книгами которых стали именно книги Коэльо. До этого они либо вообще ничего не читали, либо Маринину, Донцову, Хмелевскую. Я допускаю, что после Коэльо они не станут читать Борхеса, Кастанеду или Гессе, не важно. Главное - кого-нибудь из авторов другого уровня. И Коэльо совершил в них этот переход. Я считаю, что Коэльо - это порог для людей не читающих. Это ступенька, с которой уже легче шагнуть вперед. Или остановиться на Коэльо.

Какая из книг Пауло Коэльо все же самому ближе.

"Алхимик" до сих пор мне кажется наиболее легкой, изящной светлой книгой. Это история, в которой нет излишества, груза, и воспринимается она очень легко, просто, но, в то же время, глубоко.

Когда познакомились с Коэльо лично.

В 2002 году, когда он приезжал в Москву по приглашению издательства "София". У них в офисе нас и познакомили. Коэльо мне запомнился маленьким, в черных джинсах, черном гольфе. От него исходило ощущение абсолютно защищенного человека. Он из тех людей, которых тяжело испачкать, вывести из себя, спровоцировать, которые всегда окажутся на полшага впереди, предупреждая любое телодвижение против. Такие, как Коэльо, люди доброжелательны и открыты, но, вместе с тем, их невозможно вовлечь в какую-то дурацкую дружескую пирушку или никчемные разговоры.

Во Львове он исчез с торжества, которое устроила в честь его приезда Львовская мэрия. Тогда в местном оперном театре приветствовать Коэльо собрались все хоть что-нибудь прочитавшие из его книг или просто слышавшие о нем руководители высшего и среднего звена. И каждый считал своим долгом сказать писателю хотя бы по 5 слов любви. Коэльо постоял не сцене минут 10, послушал все это и постепенно испарился. Мы его обнаружили в соседнем кафе, где он грустно сидел вместе со своим литературным агентом Моникой и пил пиво.

Ну а комплименты, сказанные Коэльо мне лично, я всё-таки считаю частью этикета.

Кое что о славе. Может, все же не надо скромности.

Мне так легче воспринимать ситуацию. Мне почему-то тяжело думать о себе слишком хорошо.

О работе над следующими шестью книгами Коэльо.

Коэльо звонит иногда в "Софию" Юре Смирнову, а тот потом мне: "Пауло спрашивает, что ты думаешь по поводу такой-то иллюстрации. Можно ли в ней то и то изменить". Или: "Пауло спрашивает, не хотел бы ты сделать еще вот такую иллюстрацию". Так сотрудничать приятно, но не легко. Я не думал, что автор будет проникаться каждой иллюстрацией. Принимать или не принимать ее близко к сердцу. Еще до недавнего времени легче было думать, что лучше бы Коэльо было все равно. То есть, если бы он ничего не говорил, мне бы легче рисовалось. Во всяком случае, те наброски, которые я сделал до знакомства с Коэльо к "Веронике", "Алхимику", они мне кажутся по материалу своему живее, чем последующие.

Об отношении к поправкам авторов.

В каком-то интервью я уже сказал: "Хороший автор - мертвый автор". Но все имеет свои плюсы: я стал замечать, что после того, как отзвучу в душе все ругательства в адрес той сволочи, которая заставила меня все переделывать, после того, как я во второй или третий раз перерисую обложку, она почему-то получается лучше, чем в первый. И тогда я думаю, как хорошо, что я ее все-таки переделал. И с возрастом я понял, что не бывает единственных идеальных иллюстраций. Любую из них можно сделать сотней разных способов. И я сам стал легче относиться к замечаниям авторов.

Что же касается работы с Коэльо, то со временем мне стало тяжелее потому, что... Назовите это ответственностью.

Почему занимается иллюстрированием книг.

Люди, занимающиеся живописью - самые мобильные из тех, кто работает в изобразительных жанрах. Ну, еще, пожалуй, скульпторы тоже такие же. А вот иллюстрация предполагает наличие усидчивости, не нервозности, монотонность в работе. Словом, определенную дисциплину. Ведь приходится держать стилистику книжки, скажем, из 20 или более иллюстраций, так, чтобы они не выпадали одна из другой. И не скажу, что для этого я совершаю над собой какие-то усилия. Это мое.

Я просто родился иллюстратором. Во-первых, с самого детства я сам себе кажусь хомяком. Это животное я не люблю, но себя с ним идентифицирую. Потому что для меня, как для него, самый большой кайф - посидеть в норе. Я - человек более, чем домашний. Обычно меня вытаскивают из дому, практически силком, ставя перед фактом, что, мол, все меня ждут, все обиделись.

Во-вторых, в детстве мир воспринимался мной в картинках из книжек, - будь то художественные альбомы с великолепными гравюрами или убогие школьные учебники. Мне лет, наверное, до 10 даже казалось, что все шедевры мировой живописи - "Сикстинская Капелла", например, или же "Мона Лиза" - имеют книжный размерчик. Мне пришлось, ходя по Русскому музею или по музею Западного искусства у нас в Киеве, сделать довольно тягостное для себя открытие: картины, оказывается, бывает, еще и висят на стенах. Это сначала было трудно понять. Я ведь привык, образно говоря, носить Лувр у себя в кармане.

Как начал рисовать.

Я начинал с "зодчества" - лепил из пластилина тюрьмы для колорадских жуков. Дело в том, что до 7 лет я жил у бабушки в деревне. А там разделение на "свой" и "чужой" было очень четкое, и колорадский жук мало чем отличался от американского империалиста, который кроме лютой смерти или пожизненного заключения ничего не заслуживал. Поэтому я лепил для жуков какие-то безумные многоэтажные Тауэры, Бастилии.

Еще, будучи в детском садике, я собирал в спичечные коробки жуков и прочую мелкую живность. Потихоньку начал все это рисовать. И жуки у меня быстро смешались со средневековыми рыцарями. В силу своего визуального родства: и у жуков, и у рыцарей есть латы. На это наложился репертуар кино нашего детства, с бесконечными индейцами производства ГДР-овской "Дэфы". Я абсолютно не интересовался авиа-моделированием, не дрался. Я всюду искал формы и срисовывал их. Я придумывал целые сказки, мое воображение трансформировало жуков в разные психотипы, образы, настроения.

Это были замечательные времена, может быть, лучшие в моей жизни. А потом тот мир потихоньку ушел, изменился, поскольку я стал читать, повзрослел. Тогда уже все расставилось по своим местам, детская эмоция исчезла. И я об этом очень жалею. Осталась только любовь к форме. Отсюда мне близки восточные культуры, которые в изобразительном смысле часто обращаются к насекомым, рыбам. Запад не так связан с природой, с биоморфными фактурами и структурами. Вообще, как ни крамольно будет звучать, меня абсолютно не радует ни доколумбовая пластика, ни та культура в целом. Античное искусство - все эти рельефы, барельефы - не от природы, а от внутреннего какого-то геометрического мировосприятия: слишком много астрономии, слишком много науки. Куда ближе Африка. Мне как-то попался альбом, в нем пластика каких-то разных уголков Африки до рождества Христова - это сумасшедший дом. Какие там греки и римляне - они просто "отдыхают" рядом с голыми папуасами, которые обсидановыми стамесками вытесывали чудеса. Там столько жизни, столько души - ну, Космос просто.

Как окончательно решил стать художником.

Мне, конечно, всегда хотелось стать художником, но это все было как-то так робко. Я не верил, что куда-нибудь поступлю - ведь я даже не ходил ни в какие кружки. И даже думал, что смогу вкалывать на заводе, а после смены, с трудовыми мозолями идти домой к кружке пива. Но, спасибо, уж не знаю кому, что в конце школы по закону жанра я попал на заводскую производственную практику. Там - 50 человек в цеху - таких идиотов я в жизни больше не встречал. Самым важным, конечно, был начальник цеха, который ездил на "жигулях", получал самую большую зарплату, за что все люто ему завидовали. На заводе шла какая-то волчья возня за наряды, и я так испугался, что впал в депрессию, а к концу своей короткой заводской жизни понял, что душа моя рвется совсем не в этом направлении.

Практически на излете лета, в последний день подачи документов я поступил на оформительский факультет торгового училища. Три года учился строить пирамиды из консервных банок и писать ценники. И эти годы в училище меня подкрепили в осознании того, что же я хочу на самом деле.

Об учебе в Киевском полиграфическом институте.

Я поступил туда, поскольку счел себя слишком слабо подготовленным для поступления в нашу Академию. Я точно знал, что в Академию поступают ассы, с которыми мне не тягаться. А Полиграфический институт я не закончил. По причине не слишком большого уважения к этому учебному заведению, где, к тому же некоторые считали меня юным карьеристом. Дело в том, что я нарисовал первый свой плакат и отправил на конкурс в Москву. И получил - по принципу дураку везет - Вторую международную премию. А старшие товарищи тут же вменили мне в вину, что, дескать, многие по 30 лет на эту премию горбатятся, а я, мол, вот так сразу - хвать, как украл.

Поскольку старшие товарищи всем заправляли в распределении благ от искусства, то пригрозили мне, что в Союз художников они меня уж точно не пропустят. Моя обида перешла в скрытую форму агрессии. Мне сразу захотелось досаждать старшим товарищам, и стало очень важным именно на 2 или 3 курсе поступить в Союз художников. Что, я собственно, и сделал.

Опять кое-что о славе. Почувствовали себя великим, когда получили Международную премию?

Да, Бог с вами. Я приехал в Москву забрать премию и плакат. Вот там, в запасниках Союза художников, где была сложена вся прошедшая выставка, я свалился с неба на землю, поскольку увидел, как мало из себя представляю: такое огромное количество классных работ вообще не было допущено к конкурсу.

О чувстве уверенности.

У меня его и сейчас нет. Никогда не было. Вернее, как… Начать рисовать - это ради Бога, в любой момент. Меня слишком захлестывает сам процесс, поскольку самое важное в нем и происходит. Причем, случается, наибольшее удовольствие получаю, работая над наименее удачными кусками. И наоборот, сделанные в каком-то тяжелом настроении, в депрессивном состоянии работы оказываются более удачными.

К сожалению, работа над ошибками происходит постфактум, когда ничего уже нельзя исправить. Ну, нет у меня врожденной цеховой ответственности за каждый штрих и всё тут.

Поэтому имею не более 100 рисунков, за которые не очень стыдно.

Об отношении к деньгам.

Зарабатывать не умею. Я могу полгода сидеть и рисовать книжку в стол без надежды, что ее напечатают. Так было с иллюстрациями к "Гамлету". Книжка, на мой взгляд, хорошая получилась. Она отражает ту пластику, которой мне бы хотелось держаться, развивать в дальнейшем. Авось кто издаст.

Бывает, меня просят: "Нарисуй тысяч за 10$ обложку "Снежной королевы", чтобы она над камином висела или как картина в детской". Еще никогда, несмотря на соблазнительность подобных просьб, я на них не соглашался. Просто понимаю, что умру как художник, если начну откликаться на все предложения, которые у меня вызывают внутреннее отравление уже только тем, что речь идет о ремейке.

Я никогда в жизни не мог заставить себя повторить одну и ту же работу. Впрочем, однажды пришлось. По вине Юры Смирнова, который рассеян еще похлеще моего. Юра два раза забывал оригинал к Кастанеде то ли в метро, то ли в такси.

Масса моих друзей, которые были хорошими иллюстраторами, - некоторые много лучше меня, в разное время вдруг произносили фразу: "Сейчас я просто зарабатываю деньги, еще так повожусь годик-два, а потом, когда встану на ноги, все это отброшу железной рукой и займусь творчеством". Увы, у них это никогда не получалось.

О быте.

Я бы не сказал, что настолько занят своими творческими процессами, чтобы не находить места для решения бытовых вопросов. Но когда нужно купить билет на поезд, самолет, или уплатить по квитанции, мгновенно происходит какой-то паралич. Меня переклинивает.

Об искусстве.

Мне кажется, все искусство - и музыка, и живопись, и литература - это физиология чистой воды. Для меня лично это физиологический процесс, где я себя чувствую, если не как рыба в воде, то, по крайней мере, как рыба в аквариуме. И если искусство - это физиология, то особое место занимает в нем душа. Она также индивидуальна, как черты лица или линии на руке.

О работе над первой книгой.

Ее даже стыдно вспоминать. То были мои первые опыты в овладении графическим ремеслом. Книжка была про тимуровцев и для тимуровцев, в ней рассказывалось о том, как разжечь костер и поставить палатку. Эта книга получила в Москве какую-то премию, но сейчас боюсь даже случайно с ней где-нибудь встретиться.

О том, сколько всего нарисовал книг.

Как-то пробовал подсчитать, вспомнил десятую и заскучал. Так же перестал считать плакаты на 57-м. Киноплакатом, кстати, я бы занимался и сейчас, мне это очень нравилось, но этот вид искусства у нас умер. К тому же мне, действительно, тяжело пересматривать свои изданные работы - столько несовершенства вижу там сейчас.

О начале трудового пути.

Первым было киевское издательство, которое, занималось выпуском киноплакатов и подчинялось Управлению кинофикации - слово-то какое, дурное. Я там начал подрабатывать студентом. И там же в управлении на общем собрании меня исключили из кандидатов в члены КПСС. В армии меня приняли, как и многих в кандидаты, но дальше я решил не идти и полгода не подавал в райкоме признаков жизни. Они меня разыскали, и тамошний активист с воплощенной внешностью предателя, способного, кажется, пока никто не видит, ударить тебя по печени, все агитировал и сманивал меня сначала какими-то пайками и «курями», потом выборными постами и художественными мастерскими. Оно бы, может, было и хорошо, но активист оказался настолько противным, что это перешибало весь здравый смысл.

После киноплката я стал сотрудничать сначала с неким харьковским издательством, рисовал для них все что угодно; директриса не настаивала на какой-то определенной стилистике, а в конце 80-х - с издательством "Молодь", где оформлял романы советских писателей. Сказать, что это было интересно нельзя, но меня опять-таки никто не принуждал с художественной стороны. Когда кто-то из авторов обижался - типа, у меня тут и казаки, и баталии, а этот художник все испортил, главный редактор, бывало, говорил им: "Да, успокойтесь, если эту книгу и купят, то только из-за картинок".

О чтении.

Иллюстраторов принято считать людьми начитанными. Про себя точно знаю - я не дока в области литературных познаний. Но всё же очень люблю грустную и безысходную литературу западной цивилизации. В этой грусти такое пространство, столько интересного для души.

Иногда читаю настолько глубоко, что потом понимаю, что ничего не понял. А про некоторые книги мне иногда кажется, что я знаю наизусть каждое слово, каждую эмоцию, а потом через 10 лет перечитываю и понимаю, что это совершенно другая книга.

Любимые писатели - Борис Виан, Набоков. В метро люблю читать 9-й том Чехова из полного собрания: "Три сестры", "Дядя Ваня".

Впрочем я все время шарахаюсь в разные стороны, параллельно читаю "Персидские письма" Монтескье, "Письма" Паскаля, перечитал "Парфюмера", но чем дальше, тем больше понимаю, что меня мало привлекает литература стеба, колючей самоедской иронии. Словом, литература последних десятилетий. А вот классика, Бальзак, Толстой - это, по-моему как раз то, что надо.

О свободе выбора.

Что рисовать, а от чего отказаться стал выбирать не так давно, лет 5 назад. Да и то в детской литературе. С тех пор, как стали известны мои иллюстрации к "Сказкам туманного Альбиона" и "Снежной королеве", с которыми я сначала изрядно протаскался по разным издательствам в Киеве несколько лет. Они никому не были нужны. Их смотрели умные, начитанные, серьезные издатели и говорили: "Это все хорошо, но поймут ли. Посмотри Диснеевские книжки и будь попроще".

Массовые вкусы - конечно, диктуют выбор. Но нельзя отказываться от того, что уже принесло какие-то хорошие плоды. Я внутренне привязан к своим стилистикам, что-то упрощать, что-то обобщать, что-то делать метафоричнее, сейчас на это у меня мало отваги и сил. Потому что слишком многих редакторов я запустил вот сюда, в свою голову. Здесь сидит, по крайней мере, по паре редакторов из каждого издательства. И каждый со своими запретами. Хочется, конечно, рисовать, что хочешь, как хочешь и получать за это хорошие деньги.

Об авторитетах.

Я люблю очень разных художников, которых считаю куда более высококлассными, чем я. Но был художник, который меня пронзил насквозь. Это Альбин Бруновский, словацкий график. Я, когда увидел его офорты, ходил довольно долго, образно говоря, с черепно-мозговой травмой. Это было абсолютно моё движение пространства, мысли, фактуры тел, чего угодно. И потом я стал усиленно его штудировать, осваивать его пластику. Бруновский для меня - это ощущение самого себя при максимально хорошем стечении обстоятельств. Это Слава Ерко, у которого все удалось. Которого не изломали, не испортили. Который будет таким же, как Бруновский, лет через 10-20.

Если не получается о собственной славе, то, тогда хотя бы о собственном авторитете.

Авторитет принято холить, нежить и лелеять. Смотреть на него со стороны и думать не грозит ли ему чего... Вы знаете, боюсь, что это не обо мне. Впрочем, я признаю за собой некую известность в узких кругах. Она позволяет мне... легче хамить. И мне это иногда доставляет удовольствие. Особенно когда сталкиваешься с книгоиздателями, которые мало чего смыслят в оформлении книг. Тогда я говорю всё, что о них думаю.

О зарубежных заказах.

Я много получаю предложений из-за рубежа. Но ни разу не отважился пуститься во все тяжкие. Потому что, не имея общего языка, не чувствуя издателя в зоне досягаемости, на расстоянии вытянутой руки, я работать не умею. Хотя, я знаю, у многих получается просто и по-деловому общаться через океан. А для меня очень важно видеть Юру Смирнова, остальных своих друзей. Это все-таки больше дружба, а не просто многолетние взаимоотношения директора и художника.

О "гениях" и о себе.

Вы сказали, что я самоед, занимаюсь самоуничижением. Это не так. Просто я бы, возможно, вел себя по-другому, если бы не было еще каких-то персонажей, которые попадаются в телевизоре и ты, глядя на них, думаешь: "Елки-палки, как не разверзлись небеса, и молнии не испепелили этого человека! С какой лёгкостью он называет себя гением! Хотя наверняка подозревает, на какой ступеньке эволюции он реально находится".

Методика собственного возвеличивания очень проста. Только вот произнести... Стоит в горле какой-то тромб и мешает вынести эти слова наверх. Впрочем, я никогда даже не пытаюсь этого сделать.